В феврале 2014 года накануне Олимпиады в Сочи петербургская фристайлистка Мария Чаадаева (Комиссарова) получила травму позвоночника, из-за которой до сих пор не может ходить. Сейчас Мария живет в Испании, воспитывает маленького ребенка и судится с врачом, который, по словам девушки, обещал за год поставить ее на ноги. 51 млн рублей на лечение Марии собирали блогеры, зрители Первого канала и спортсмены.
Как пережить психологическую травму из-за невозможности ходить, в чем отличие между жизнью человека с инвалидностью в России и Испании и как развивались отношения Марии с мужем, который ради нее ушел из спорта? «Бумага» поговорила с Чаадаевой о жизни до и после травмы.
— Как вы пришли в спорт?
— Родители поставили меня на лыжи в пять лет. Они сами катались, но не профессионально, а для себя — ездили по курортам и так далее. Они спросили меня: хочешь кататься? Я ответила, что хочу, конечно, — мне же пять лет было. Сначала каталась с горки около дома, а чуть позже меня отвели в спортивную секцию. Уже с шести лет я начала ездить на сборы без родителей. Мне всё хорошо давалось, почти всегда я была в тройке призеров.
Сначала спорт для меня был скорее развлечением. Мне нравилось кататься, плюс друзья, конечно, — у меня до сих пор большинство друзей из мира спорта. Какого-то конкретного момента, когда решила стать профессиональным спортсменом, я не помню, но бросить мне точно никогда не хотелось. Это здорово — ездишь по всему миру на соревнования, занимаешься любимым делом и зарабатываешь этим.
— Какие были ощущения, когда вы впервые попали в сборную России?
— В детскую лыжную сборную на международные соревнования меня впервые взяли лет в 12–13. Всё было как на Олимпиаде — церемония открытия, флаги всех стран, одинаковая форма. От первого вызова остались самые яркие впечатления, а уже в 15 лет я попала в основную сборную, и начались постоянные разъезды.
Год строился так: едешь на месяц на сборы, потом на неделю домой, а потом снова на сборы. Режим был такой, что особо не расслабишься, ведь приходилось решать вопросы и с учебой. До девятого класса я училась в школе с углубленным изучением иностранных языков и совмещать было довольно тяжело. Поэтому я перешла в школу при училище олимпийского резерва, где было более лояльное отношение к спортсменам и пропускам.
— Почему потом вы перешли из горных лыж во фристайл?
— Это получилось само собой. Я долго занималась горными лыжами, но у меня были постоянные травмы и после каждой из них на восстановление уходило довольно много времени. А после повреждений тренеры уже не очень хотят тебя видеть — нужно много времени, чтобы втянуться и снова показывать результаты. Иногда спортсмену проще сменить вид спорта, чем возвращаться в свой. Так случилось и у меня.
В 18 лет я сломала голень в трех местах со смещением, после чего восстанавливалась около года. Мне вставляли в ногу железный штырь, потом его вытащили, но я получила еще и травму колена. В итоге у меня появился страх — начала осторожничать при катании, не могла полностью выложиться, чтобы получить результат.
В сборную по горным лыжам меня больше брать не хотели. Но в то же время набирали сборную по фристайлу, и я решила попробовать себя там. Тем более мой нынешний муж (спортсмен Алексей Чаадаев также выступал за сборную России в лыжных видах спорта — прим. «Бумаги») в тот момент сменил горные лыжи на фристайл. Можно сказать, что отчасти я ушла во фристайл за ним.
— Не было страшно идти во фристайл, где травм, вероятно, еще больше?
— Фристайл, как мне кажется, вообще самый опасный вид спорта из всех лыжных. Причем большая часть травм — это разрывы связок, мениска и переломы, восстановление после которых занимает много месяцев. Конечно, мне было страшно, но что поделать. Все спортсмены осознают опасность. Травмы — это неизбежная часть спорта, которая зачастую от тебя не зависит. Например, тебя может кто-то подрезать. Травмы не воспринимаются спортсменами как что-то страшное и необычное.
— Сколько вы готовились к Олимпиаде-2014?
— Не скажу, что готовилась именно к Олимпиаде. Я готовилась к сезону, этапам Кубка мира, а не выделяла Олимпиаду как что-то особенное.
— Прямо накануне Олимпиады, уже во время тренировок в Сочи, при одном из прыжков вы получили тяжелую травму позвоночника, после которой до сих пор не можете ходить. Вы говорили, что сначала подумали, что ничего серьезного не произошло.
— Мне до последнего не хотелось в это верить. Думала, что ничего страшного. Надеялась, что меня быстро вылечат.
Уже потом, когда ко мне в Красную палату приехал президент [Владимир Путин] я подумала: «Хм, обычно, когда получаешь травму, президент к тебе не приезжает». Но под всеми этими наркозами я была в таком мутном состоянии, что, мне кажется, вообще не думала о серьезности травмы. Как и об Олимпиаде.
— Вы знаете, почему президент приехал к вам?
— Наверно, просто приехал поддержать спортсмена олимпийской сборной, который получил серьезную травму накануне старта. Да я и не узнавала особо. Меня спросили — хочешь, к тебе президент приедет? Я сказала — пусть приезжает. Мне на тот момент всё равно было, кто ко мне приедет, главное — пусть меня вылечат.
— Вы общались с Путиным?
— Да, он сказал, что он, как и я, из Петербурга, и добавил, что «питерские не сдаются». Потом я попросила его позвонить папе и рассказать о травме — я не знала, знает он или нет. Он позвонил при мне, а папа вообще не понял, когда ему в трубке сказали: «Алло. Это Вова». Переспросил: «Какой Вова?» Президент ответил: «Ну, Путин Вова». Папа, конечно, в шоке был.
— Первую операцию вам сделали сразу же?
— Да, сразу после падения. У меня ведь и легкое было повреждено, нужна была срочная операция, так как была угроза жизни. Уже на следующий день меня отправили спецбортом в Германию. Я думала, что меня там вылечат. Туда ко мне прилетел [будущий муж] Леша, он тогда тоже был на соревнованиях.
— Вы давно знакомы с Алексеем?
— Да, с тех пор как я в 15 лет попала в сборную. В тот момент его взяли в мужскую сборную, а его папа был тренером у нашей команды. Сборные были отдельно, но сборы иногда проводились вместе. На них мы и общались.
Я сразу влюбилась в Лешу. Между нами была симпатия, но у нас был спорт. Мы ездили по разным сборам, не было возможности постоянно видеться. Встречаться серьезно мы начали только после того, как перешли во фристайл. Мне было 22 года. До момента травмы мы встречались около двух лет.
— Что вам сказали немецкие врачи?
— Сначала меня привезли в клинику в Мюнхене и сделали две операции. Туда приезжали друзья, папа, министр здравоохранения Вероника Скворцова. Врачи тыкали ноги иголками, проверяли, чувствую ли я что-то. Но я ничего не чувствовала.
Через неделю меня перевели в реабилитационную клинику. Я подумала, что меня там поставят на ноги, но меня начали учить сидеть в коляске, управлять ей и прочему. Спросила врачей: «Почему меня учат жить в коляске?» Тогда один из врачей пришел ко мне в палату и сказал, что я до конца жизни не смогу ходить.
У меня была истерика, я не хотела верить в это. Не хотела общаться с этим доктором, но в клинике осталась. Папа и муж поддерживали меня и говорили, что мне сейчас нужны навыки обращения с коляской, потому что за секунду я не встану и не пойду.
— Как проходил ваш день тогда?
— Формально процедуры были расписаны на весь день, но на практике всё было по-другому. Например, полчаса тебе делают массаж, а потом еще столько же ждешь следующей процедуры. Приходишь, а там тебя просто какой-то лампой греют. Я не понимала, почему у меня нет нормальных тренировок, к которым я привыкла во время реабилитаций после предыдущих травм. Учебная физкультура ограничивалась 30 минутами.
Лечение в Германии стоило очень дорого, но всё напоминало лишь красивую картину.
— В этой клинике будущий муж сделал вам предложение.
— Это произошло именно в тот момент, когда пришел доктор и сказал, что я никогда не буду ходить. Леша спросил: ты выйдешь за меня? А у меня была истерика и я вообще не понимала, зачем он это мне говорит. Не время же сейчас!
Потом он объяснил, что хотел отвлечь меня и поддержать. Думаю, что это действительно помогло. Когда ты всю жизнь в спорте, то у тебя постоянно соревнования, награждения, интервью, встречи с министрами. А потом ты получаешь травму и особо никому не нужен. Конечно, Леша очень помог. Постоянно был со мной. Старался на выходных вывезти меня в горы или к озеру, чтобы отвлечь.
— Вы не удивились такому его поступку?
— Конечно, я ему говорила: «Подумай, зачем я тебе такая?» А он не хотел меня слушать. Он вообще очень добрый и всегда готов помочь. Это все отмечают.
Мне хочется верить, что я бы сделала для него то же самое. Думаю, что здесь нет ничего такого, если любишь человека. Любовь проверяется именно поступками. А пройдя через такое, ты уже полностью доверяешь человеку.
— Он сразу же ушел из спорта?
— Да, можно сказать, в одну секунду. Для него это было очень тяжело. Он грезил спортом, говорил мне: может, я съезжу на соревнования? Но я, возможно, не отпускала его. Не понимала, как могу остаться одна. Да и он тоже не понимал, поэтому никуда не ехал.
— Как вы переживали травму?
— Первые два года, мне кажется, я плакала каждый день. Мне постоянно писали разные лекари и шаманы, а у меня было такое состояние, что я готова была поверить любому. Хорошо, что рядом был Леша, который пресекал такие попытки.
Я не хотела верить. Думала о случаях, когда человеку говорят, что всё, а потом люди выздоравливают.
— После Германии вы отправились в Испанию в клинику доктора Евгения Блюма, где продолжили реабилитацию. И даже говорили сначала, что вам там помогли.
— Сейчас думаю, что это было навязанное ощущение (сейчас Мария Чаадаева судится с Евгением Блюмом, утверждая, что он обещал полностью восстановить ее здоровье, за что взял больше 51 млн рублей. Представители доктора говорят, что сумма была меньше, а врач лишь давал прогноз, что общее состояние спортсменки улучшится, и не гарантировал, что Чаадаева будет ходить. Врач не признает свою вину и подчеркивает, что помог спортсменке — прим. «Бумаги»).
Когда тебе говорят: «Посмотри, какая теперь у тебя спина, всё стало гораздо лучше», ты смотришь и действительно думаешь, что стало лучше. Внутренняя вера шла впереди реальности.
В клинике улучшилось мое физическое состояние, тело стало крепче. Но это естественно, когда раньше ты занимался физическими упражнениями 30 минут в день, а потом — 5–6 часов.
— Но чувствительность ног не возвращалась?
— Мне говорили, что через год я смогу ходить. Прошло полгода, ни движений, ни чувствительности не появилось. Прошло еще три месяца. Потом еще три. Всего я прозанималась там почти два года, но ничего особо не поменялось.
Кроме того, клиника была очень дорогой — 1500 евро в день. Деньги на лечение мы собирали через благотворительные фонды, звезд и бизнесменов (среди прочего о сборе средств рассказывали в программе Андрея Малахова «Пусть говорят», а в соцсетях проходил флешмоб #МашаХоди, который помог собрать больше 2 млн рублей. Его запустили видеоблогеры Николай Соболев и Гурам Нармания — прим. «Бумаги»). Сначала спортивная федерация помогала. Но чем больше времени проходило, тем менее активно шел сбор денег. Все хотят видеть результат. А его не было. Поэтому многие давали деньги в начале, а потом перестали.
— Недавно вы начали судиться с доктором Блюмом. Чего вы хотите добиться? Вернуть потраченные 51 млн?
— Я хочу всего, если честно. В том числе обезопасить других. Туда ведь приезжает много людей, у которых это последние деньги. Я верю, что правда на моей стороне, и надеюсь, что суд расставит всё по своим местам. В Петербурге у меня есть представители и адвокаты, и пока моего участия в суде не требуется.
— Представители врача говорят, что они не гарантировали излечение, а только давали позитивный прогноз.
— Есть много свидетелей: и я, и муж, и другие люди слышали, что мне обещали, что через год я буду ходить. Я бы не стала тратить такие деньги, если бы мне сказали, что станет только чуть-чуть лучше.
— Почему вы остались в Марбелье, а не вернулись в Петербург?
— На момент окончания занятий в клинике в 2016 году мы прожили там уже почти два года. А каждый раз, когда ездили в Россию по делам, были проблемы с доступной средой. В России я никуда не могу выйти сама из квартиры, а в Испании везде сделаны грамотные съезды с тротуара на дорогу и так далее. Здесь я могу выйти одна и поехать куда хочу. В Питере же я еду по тротуару, подъезжаю к краю, а там нет съезда для меня. Поэтому нужно возвращаться, искать съезд, ехать по дороге рядом с машинами, которые обливают меня грязью. Кроме того, почти нигде нет специально оборудованных туалетов. Даже в хороших кафе.
— Вы часто бываете в России?
— Один-два раза в год по две недели или месяцу, зависит от количества дел, которые нужно решить. Плюс мой папа хочет видеть нас и внука.
— Вы сказали про доступность среды. А отношение людей к вам тоже отличается?
— Сейчас в России улучшается отношение к людям с особенностями, но в начале мне было не очень. Все постоянно смотрели на меня. В Испании же я не чувствую никакой разницы и никто на меня не смотрит.
Думаю, это объясняется тем, что у нас нет доступной среды и все инвалиды сидят по домам. Их никто не видит. Никто не привык видеть колясочника на улице и всем интересно. Дети сразу тыкают пальцами и спрашивают, что это такое. Но сейчас стало получше, стало больше колясочников, которые выходят на улицы своих городов и показывают своим примером, что жизнь не заканчивается.
В Испании с этим всем легче. Например, здесь в детских садах или школах есть дети с особенностями. Люди вырастают в среде, где нет особого отношения к людям с инвалидностью.
— В одном из интервью вы говорили, что «депрессия колясочника» от невозможности ходить никогда не проходит. Вы до сих пор ощущаете ее?
— Не скажу, что сейчас есть депрессия. Время от времени бывает плохое настроение, но это так у каждого человека. Не могу сказать, что мне помогло пережить эти два тяжелых года. Нет никакого рецепта или волшебной таблетки. Просто нужно какое-то занятие помимо реабилитации. Отвлекаясь на него, ты отвлекаешься от постоянной депрессии.
— Вы выносили и родили ребенка уже после травмы. Насколько это было тяжело?
— Было тяжелее пересаживаться с коляски на кровать или в машину, надевать ботинки или завязывать шнурки, но такие сложности есть у всех беременных. Не скажу, что что-то кардинально отличается.
В уходе за ребенком мне очень помогает муж. Мы справляемся, но сначала, конечно, было страшно, что я не смогу, например, достать сына из кроватки или помыть его.
— Чем вы занимаетесь сейчас? Что вам заменило спорт в повседневной жизни?
— Мы с мужем заняты в туристическом сегменте. Помогаем туристам в Марбелье найти жилье, организовать трансфер и так далее.
Очень много времени уходит на быт. Кроме того, я тренируюсь самостоятельно. Занимаюсь развитием своего инстаграма (на инстаграм Марии Чаадаевой «Мама на колесах» подписано больше 55 тысяч человек — прим. «Бумаги»), улучшаю английский, хожу на вождение.
— Фристайл смотрите?
— Редко, потому что в Испании он идет только на платных каналах. Сейчас я уже спокойно смотрю его, хоть и вижу своих коллег. Я расслабилась и отошла от этого. Они еще катаются, у них свои цели, а у меня семья, ребенок и своя жизнь.
— Олимпиаду, на которой вы должны были выступать, смотрели?
— Краем глаза, мне тогда было не до этого.
— Как думаете, как вы выступили бы? Многие пишут, что вы взяли бы медаль.
— Конечно, мне хотелось этого, но не скажу, что я была в фаворитах.
— В будущем вы планируете остаться в Испании или всё же вернетесь в Петербург?
— Честно говоря, плана нет. Живем сегодняшним днем. Пока так.
Я в курсе, что в Швейцарии и Японии уже были эксперименты по внедрению чипов в спинной мозг и кому-то это помогло. Но пока это всё на уровне разработок. Если это будет доказано и разрешено, то я, конечно, воспользуюсь возможностью. Я до сих пор надеюсь, что в ближайшее время что-нибудь придумают, что мне поможет.
